Скромный райончик Перми ("Пролетай-ка" на закамском жаргоне, типа - мимо, не останавливаясь, в Пермь!) обосновался в искусстве за одно лето, встав рядом с соседними Водниками и затоном, где происходят события "Географа" Иванова. Кстати, московский автор романов и сценария фильма "Тренер", Сергей Четверухин, провел детство и юность на Окуловском.
Правый берег Перми рулит в литературе, хорошая тема для ландшафтных филологов.
Также, как и Пролетарка, быстро и уверенно вошел в литературу "ее певец" Павел Селуков. В мае он выиграл слэм прозаиков на фестивале "Компрос", участвовал в букпитчинге издательства АСТ на Большой книжной ярмарке в Перми, опубликовал рассказы в журнале "Вещь", получил в Ульяновске на курсах молодых авторов стипендию министерства культуры РФ. Его фейсбук с рассказами сейчас - любимая изба-читальня для сотен читателей. Учитывая потрясающую плодовитость автора - рассказ в день - читателей скоро будут тысячи.
Изданием сборников Павла заинтересовались лучшие издательства страны. И все это, напомним, за одно лето!
А мы публикуем из фб автора три рассказа, где местом действия является та самая Пролетарка.
Кстати, сегодня Павел получил первый гонорар за публикацию рассказов. В журнале "Вещь".
Павел Селуков в редакции "Вещи" 11.10.2018

Наши мечты
Лет десять не видел я этих людей. Силуэты в подворотнях. Бритые черепа. Огоньки между губ. Спортивные костюмы. Гоготок. "Шакалы". Отжимальщики телефонов, со спины нападающие на припозднившегося прохожего. Сытые нефтяные времена ушли, и они появились. Выросли из-под земли мухоморами. Как забавно глобальное влияет на локальное. Когда-то я был таким же. Нет, я не бросался со спины, я бил в лицо, в "бороду", брезгливо наблюдая шарящие пальцы подельников на бесчувственном теле. Мне тридцать два года. Драма моей жизни - подступившая к горлу буржуазность, которая кажется единственным разумным продолжением жизни. Я хочу еще уехать автостопом на Памирский тракт, купить "Харлей Дэвидсон" или принять участие в справедливой войне, но хочу я этого уже чисто умозрительно, потому что привык этого хотеть. На самом деле, я чаще листаю каталог "Икеи", чем каталог мотоциклов. Я не дрался уже три года.
На днях я читал "Фиесту" Хемингуэя и набрел на фразу: "Никто никогда не живет полной жизнью, кроме матадоров". Я представил желтый песок, грозное дыхание быка Ислеро и себя в теле Маноло Манолете, шагающего на свою последнюю корриду. Это видение было прекрасней, чем тысячи волшебных светильников из "Икеи", в одном из которых у меня почему-то возникла острая необходимость. Чтобы хоть как-то приблизить нечто живое и настоящее, я стал тренироваться. Купил боксерскую грушу. Налег на турник. Подсушился утренними пробежками. Каждый раз, выходя вечером на Пролетарку, я встречал "шакалов". Я понимал, что они и есть мой Ислеро. Только в отличие от Маноло, я не позволю им меня прикончить. Через три месяца наступил октябрь. Ночи сгустились, налились чернотой, а тучи, которые наползали всё чаще, прихлопнули их плотной крышкой, как бы запечатав в улицы и переулки. Моя жена Тома спросила меня: "Ты так много тренируешься, ты хочешь вернуться на ринг?" Я промолчал. Я не знал, как ей сказать, что иду на свою корриду. Иду в ночь, тихонечко, когда она уснет, в темном спортивном костюме, с финским ножом, с кастетом в заднем кармане, дышать мокрым воздухом, вынюхивать, красться, слушать шорохи, вылавливая напряженными глазами смутные силуэты. Потому что когда "шакалы" нападут, я нападу на них. Внезапно, стремительно, превосходно.
Я подошел к "Яхонту" и быстро перелез на школьную веранду (школа находится наискосок от магазина через дорогу). Веранда пряталась в темноте, и отсюда я мог спокойно наблюдать за возней перед освещенным магазином. Время подкрадывалось к часу ночи. Я проверил нож и кастет. Ножи я не люблю. Ножи убивают. Ножи для прижатых к стенке. Полвторого к "Яхонту" подошли "шакалы". Я отличаю их сразу. Походка, жесты и еще что-то неуловимое, родное до омерзения. Я ненавижу их за то, что я сумел выбраться, а они даже не попытались.
Тактика "шакалов" примитивна. Они трутся возле магазина, оценивая на глазок входящих покупателей. За покупателем, который покажется им "жирным", они отправляют "хвост". Задача "хвоста" заглянут в бумажник и срисовать модель телефона. Если телефон дорогой, а в бумажнике есть тыщи, за таким покупателем идет уже вся стая. Они идут не спеша, перешучиваясь, как бы занятые собой. Они действительно заняты собой, действительно не нервничают, действительно спокойны. Для них это просто работа. Когда жертва сворачивает в переулок или заходит в густую тень деревьев, "шакалы" атакуют. Самый крепкий и здоровый из них разбегается и вонзает локоть жертве в затылок. Или подсекает ноги. Или прыгает коленями в спину. Иногда такого прыжка достаточно. Если не достаточно, набегают другие и быстро запинывают жертву до бессознательного состояния. Потому что шмонать надо досконально, без суеты и ненужных выкриков.
Я наблюдал за "шакалами" битый час, но они ничего не делали. В магазин за это время вошло девять человек, но ни за одним из них не был отправлен "хвост". Я стал подмерзать. Я не оделся тепло, опасаясь потерять подвижность. Вначале четвертого мне надоело ждать. То есть, я не мог рисковать. Мне казалось, что если я уйду домой, "шакалы" обязательно кого-нибудь переломают или убьют.
Я решил поймать их на живца. На живца ловить просто. Главное - не дрейфить. С собой у меня был бумажник, набитый билетами банка приколов, которые мимолетным взглядом не отличить от настоящих тысячных купюр. Перемахнув через забор, я пьяной походкой подошел в "Яхонту".
- Здорово, молодежь!
- Здоровей видали.
- За пивком я. За вооодочкой! Эх-ма, какая ночь! Зарплата, она пропивку любит. Правильно я говорю?
- Правильно-правильно. Иди давай, не мороси.
Я шало улыбнулся и ввалился в магазин. Глянул через плечо. Вот и "хвост". На кассе я распахнул бумажник и посверкал им во все стороны. Только слепой не заметил бы толстой пачки денег. Я купил бутылку "Русского стандарта", две бутылки "Крушовицы", баночку икры и пачку "Парламента". Долго возился, укладывая покупки в пакет. "Шакал" купил бутылку дешевого пива. Он не смотрел на меня, но не смотрел преувеличенно, и я понял, что ухватил пацанчиков за жабры.
Из "Яхонта" я вышел совсем сомлевшим и повернул направо, в сторону бараков. Боковым зрением я заметил, что "шакалы" повернули следом. Они шли от меня метрах в двадцати, потихоньку сокращая дистанцию. Пять особей. Мой Ислеро. Воздух обрел свежесть. По венам забегал адреналин. Я мог подпрыгнуть и разломать крышку туч взмахом ноги. Во рту пересохло. Впереди замаячил темный участок пути. Там они и нападут. Я бы напал именно там. Едва шагнув в тень деревьев, я остановился и надел кастет на левую руку. Я специально остановился. Сбивать с ног неподвижную цель намного проще, чем движущуюся. Мои мысли были далеко. Мои мысли были с Манолете, танцующим танец смерти вокруг Ислеро.
На меня бежали. Я почувствовал это кожей затылка и крутанулся на носках, одновременно отбросив пакет в кусты. "Шакал" пролетел мимо, но координации не потерял и тут же развернулся. На меня смотрело двадцатилетнее пухлое лицо с черными глазами. Я скользнул и ударил с двух рук. Чавкающий звук взвился и лег на асфальт вместе с глупым "шакалом". Как же хорошо, Господи! Набежала четверка. Люди почти не бегают одинаково. Даже на короткой дистанции кто-то бежит первым, кто-то вторым и так далее. Первого я встретил подсечкой. Бегущий человек ожидает удара в лицо или корпус. Он не ожидает, что противник исчезнет, то есть сядет и взмахнет ногой. "Шакал" перелетел через меня и шмякнулся на асфальт. Я выпрямился. У меня не матовый кастет, у меня блестящий стальной кастет. Его сверкание расходится в темноте, как блеск шпаги. Набежавшая было троица притормозила. Их вожаку я выбил передние зубы. Он пришел в себя и надсадно харкал, пытаясь вытрясти их из глотки. Второй, перелетевший через меня, о битве тоже не помышлял. Он подполз к вожаку и тормошил его за плечи. Коллективное вытрясание зубов из глотки, надо же. Троица нерешительно приблизилась. Они были еще моложе вожака. Лет восемнадцати-девятнадцати, вряд ли старше. Один из них раскрыл рот, собираясь вступить в переговоры. Матадоры с быками в переговоры не вступают. Не знаю. Я был в горячке схватки и хотел продолжать, а не вести пустопорожние беседы. Когда троица приблизалась на расстояние трех метров, я резко метнул тело вперед и взорвался серией ударов. "Шакалы" не сопротивлялись. Перевертыш, когда охотники превращаются в добычу, их подкосил. Я забил их буквально на месте, как матадор забивает изможденного быка. Оглядев доброе дело рук своих, я повернулся к вожаку. Подошел. "Шакал", бежавший вторым, залепетал:
- Дяденька, дяденька, не надо, отпустите нас, мы так больше никогда не будем, мы...
Слушать дальше я не стал. Просто вонзил носок тяжелого ботинка в подбородок. "Шакала" подняло в воздух и опустило в метре от вожака. Жить будет, но челюсть придется починить. На вожака я сел сверху. Взял за волосы. Посмотрел. Внюхался в окровавленное лицо.
- Еще раз увижу ночью на улице - отрежу яйца.
Вожак сипел. Ему было сложно говорить.
- Не надо... Простите.
- Бог простит.
Я снял кастет и взорвался с двух рук. Раз-два-три-четыре-пять. "Харлей Дэвидсон", Памирский тракт, ебанная "Икея". Пошли вы на хуй. На хуй, суки проклятые! Вот так вот, Маноло! Только так! Завтра снова пойду. "Шакалы" на каждом углу. Силуэты в подворотнях. Бритые черепа. Огоньки между губ. Спортивные костюмы. Гоготок. А если мусора? Ну и пусть. Уйду в федеральный розыск. Если вдуматься, федеральный подальше Памирского тракта будет.
Домой я вернулся в отличном настроении. Тома спросила: "И где ты был? Я проснулась, а тебя нет. Мы с малышом волновались". Тома погладила свой арбузный живот. Она у меня на восьмом месяце. Мальчика ждем. Или девочку. Мне все равно. За сигаретами, говорю, вышел. Не спалось, знакомых встретил, разговорились. А сам быстренько сполоснулся от крови и в постельку. Тому за пузико обнимать.
Грузчики
На Пролетарке есть строительный магазин "Терминал". Олег устроился туда грузчиком. Олега никуда не брали, потому что он был без образования и с биографией. Даже в двадцать лет случаются биографии, чего уж говорить про двадцатипятилетних? А ещё Олег писал плохие стихи, что тоже, к сожалению, бывает. Олег просто перепутал. Он читал много книжек, особенно стихотворных, и получал от этого удовольствие. То есть, он что-то в них понимал и от этого в нем родилось заблуждение, что он и сам может писать стихи. Олег был хорошим читателем, а ему померещилось писательство. Опытного же человека, чтобы исправить эту кривизну, рядом не оказалось. Олег питал амбиции и через эти амбиции считал свое грузчицкое положение временным. Он хотел написать книжку стихов и прославиться, как Пушкин. Он думал, что это не за горами. Ему казалось, что он особенный. Свою особенность он не выпячивал, а лелеял внутри, как тайную прелесть. Бодрийяр бы ему всё объяснил, но Бодрийяр про Олега ничего не знал и вообще умер в 2007-м году, а Олег жил в 2009-м.
В "Терминале" Олег работал на складе, которым заведовала Тамара Ивановна. Тамара Ивановна была женщиной суровой и крикливой. Она могла сказать: "Хуль ты бля олень ебучий, ложишь куда?" Под ее началом было двое грузчиков. Вторым был Саныч. Наверное, он был Иваном Санычем или Антоном Санычем, а может быть и вовсе Юрием. Этого никто не знает, потому что звали его просто Санычем. Саныч выпивал, был неряшлив и слабосилен. Грузчиком мало кто хочет работать. Однако когда тебе пятьдесят шесть, тебя не берут на работу точно так же, как двадцатипятилетнего, даже если ты без биографии. То есть, биография Саныча - это биография водки. Подешевел, исчез, подорожал, стал не искренним, сбавил градусов. Во всяком случае, так думал Олег, проработав с ним три недели. Это были хорошие три недели. Умирал март. Несмелые ручьи пробивались сквозь лед. Воздух набирал запахи. Саныч устроился в "Терминал" в начале зимы, а Олег в конце. Они оба были совершенными девственниками в грузчицком деле. Им казалось, что они так и будут перекладывать швелера, таскать гипсокартон и резать линолеум за десять тысяч рублей в месяц. Они не знали, что на них движется цемент. Что человек, уволившийся в октябре, уволился после цемента, а человек, уволившийся в феврале, уволился перед цементом.
Цемент попер в апреле. Утром на склад вошла Тамара Ивановна и сказала расслабленным грузчикам: "Хули курите, в десять цемент придет. И в одиннадцать. И в двенадцать. Подготовьте четыре поддона". Грузчики подготовили. Они думали - ну, цемент и цемент, разок и размяться можно. Они не понимали, что это цементное цунами, которое отхлынет только через шесть месяцев.
В первой "Газели" лежало сорок мешков или две тонны. Разгружать цемент, это не тоже самое, что разгружать муку. Муку обычно привозят в "бычках". Один грузчик забирается в кузов и, соорудив из ладоней ковши, погружает их в мягкий мешок, чтобы, как экскаватор, подтащить его волоком к краю и сбросить на плечи напарника. Мягкая мука впускает пальцы и ладно ложится на плечи, отчего разгружать муку хоть и тяжело, но удобно. С цементом не так. Цемент тверд, потому что успевает слежаться на заводе. Цемент фасуют в бумажные мешки, которые могут порваться. Цемент неудобно носить на плече, неудобно носить на спине, неудобно носить на руках, потому что носить его надо на животе. Если рассматривать приложение цементного веса к человеческому скелету, то его носят позвоночником. Принимают на живот, обхватывают руками, сцепив их в замок, и несут.
Конечно, ни Саныч, ни Олег таких тонкостей не знали. Когда водила открыл борт, они неуверенно приступили к работе. Саныч пытался таскать цемент на плече. Чтобы пристроить его туда, он долго и нелепо возился с мешком, буквально танцуя вокруг него. Олег носил цемент на руках. От такого способа забиваются мышцы и на восьмом мешке запястья Олега онемели. Тамара Викторовна наблюдала за грузчиками, покуривая возле урны. В "Газели" оставалось три мешка, когда она не выдержала: "На живот ложьте, придурки! На руках кто таскает? На плечах кто? Подохнете оба". Олег и Саныч прислушались. Носить цемент на животе было действительно легче. Новый способ разгрузки им удалось закрепить в тот же день. В одиннадцать "Газель" вернулась. Вернулась она и в двенадцать. Цемент захватил склад, а потом и самих грузчиков. Он лез в нос, глаза, рот, уши. Висел в воздухе взвесью. Разгрузив последнюю "Газель", Олег и Саныч повалились на мешки и закурили. Им по неопытности казалось, что страшное позади. Тут на склад зашел мужик с накладной. Он только что купил пятнадцать мешков цемента и уже подогнал машину для загрузки. Олег и Саныч переглянулись. Они всё поняли. Они хотели уволиться и не хотели голодать. Они надели перчатки и вскинули мешки на животы. Один живот был круглым пузом, другой, расчерченный кубиками, прилипал к позвоночнику.
"Газели" приезжали в "Терминал" с понедельника по пятницу. В округе не было других строительных магазинов. Вскоре к цементу добавились двадцатипятикилограммовые мешки "Ротгипса". Никуда не делись гипсокартон, швелера и линолеум. Но главным, конечно, был цемент. В апреле Олег и Саныч ежедневно разгружали шесть тон. В мае объем вырос до восьми. Четыре "Газели". Десять, одиннадцать, двенадцать, час. На себя, к животу, в замок, бегом, на себя, к животу, в замок, бегом, на себя к животу, в замок, бегом. А потом "Ротгипс". Покупатели с накладными. Десятичасовая пятидневка. Вечерами Олег долго стоял под душем и выскребал цемент из своего тела. Потом он ложился в постель, отворачивался от подруги и открывал книжку стишков. Он еще надеялся.
В июне Саныч сдал и сдал сильно. Олег разгружал тридцать мешков, а Саныч только десять с одной машины. Если брать весь день, Олег перетаскивал сто двадцать мешков цемента, а Саныч - сорок. Олег понимал, что старик вымотался, но все равно начинал закипать. Он работал на пределе своих физических возможностей и при оптимальном Саныче, а сейчас он просто рвал жилы. А Саныч не мог. Сбросив мешкок на поддон, он садился рядом и тяжело дышал. В тот год уже в июне по Перми расползлась тридцатиградусная жара. Если утренние "Газели" Саныч хоть как-то разгружал, то в разгрузке часовой почти не принимал участие, а ведь она была последней и самой трудной. Через неделю, разгрузив часовую, Олег сел рядом с Санычем, помялся и сказал:
- Саныч, так не пойдет. Я не вывожу.
- Я знаю. Я тоже.
Олег закурил. Он не хотел этого говорить, но должен был.
- Увольняйся, Саныч.
- И куда мне, Олег?
- Не знаю, Саныч. Куда-нибудь.
- Куда-нибудь... А ты как? Думаешь, быстро тебе напарника найдут? Я хоть что-то гружу...
- Ты часовые вообще не грузишь. Тамара тебя сама уволит.
- Не уволит. Пока мы справляемся, не уволит.
Это уравнивающее "мы" зацепило Олега. Тайная прелесть вылезла наружу.
- Какие "мы", Саныч? Я стихи пишу, книжку скоро издам! Я не хочу тут подохнуть, пока ты на мешках сидишь.
- Прочитай.
- Что прочитать?
- Стихотворение.
- Ты стихи, что ли, любишь?
- Люблю. Писал в юности.
Олег прочитал. Стишок был плохим. Саныч понял это сразу, потому что в юности писал хорошие стихи и даже публиковался в толстых журналах. Ничего этого Олегу он не сказал. Он молчал. Он понимал, что если сейчас похвалит парня и будет выслушивать его вирши, то купит его с потрохами. Саныч поддался. Его губы расползлись в улыбке.
- Очень хорошее стихотворение. Такие точные метафоры. Комок в горле.
Олег просиял. Саныч отвернулся. Он чувствовал себя растлителем.
С того дня Олег нашел в Саныче литературного друга. Он закидывал его уши своими стихами, а Саныч изгалялся в комплиментах. При этом Саныч не был идейным подлецом, то есть, чем дольше он изгалялся, тем стыднее ему было. Как ни странно, стыд добавил ему сил. Первые три "Газели" он разгружал на равных с Олегом, а на часовую выходил, как на медведя. Тело сигнализировало Санычу, оно болело и попискивало, но Саныч не обращал внимание. Он грех искупал, а не цемент таскал, хотя самому себе в этом бы и не признался. Саныч всё хотел сказать Олегу, что его стихи плохи, что смешно надеятся на книгу, что у него нет таланта. Короче, Саныч хотел сказать правду, несмотря на работу, но вранье уже зашло так далеко, что он не решался. А Олег работал, как зверь. Он уже не думал прогнать Саныча. Он нашел в нем отдушину, богатого слушателя, дополнительный аргумент правдоподобности своих мечтаний.
В начале июля Саныч подошел к часовой "Газели", подтащил мешок, вскинул к животу, шагнул и осел на асфальт. К нему подбежал Олег. У Саныча был сердечный приступ.
- Саныч! Ты чё?
- "Скорую"... Не пиши... Никогда не пиши стихов. Они плохие у тебя. Очень...
На улицу вышла Тамара Ивановна. Она-то и вызвала "Скорую". Олег был слишком потрясен. Он завис. Слова Саныча прямо противоречили его же собственным вчерашним словам. "Скорая" приехала через пять минут, потому что находилась в доме напротив. Саныча положили в больницу и поставили на ноги. В "Терминал" он больше не вернулся. Олег хотел приехать к нему в больницу, но не приехал. Он думал. Сначала он думал, что Саныч от приступа такое сказал, а потом понял, что он душу хотел перед смертью облегчить. Олег вообще всё понял, потому что был не дураком, а просто ему померещилось. Исчезла из него тайная прелесть. Он, конечно, стал искать другую прелесть, но так сразу не нашел. Вместо книжек со стишками Олег стал открывать пиво. Потом уволился из "Терминала". Работал экспедитором, дворником, разнорабочим, охранником в ТЦ. С облегчением вернулся в "Терминал". Оттуда он попал в порт, где разгружают баржи. Это высшая грузчицкая лига, если что. Мало кто может работать в порту. Только избранные, единицы буквально. Там надо бежать по шатким мосткам с мешком муки на плече. Пятьдесят тонн впятером. За день. Напарник ладони ковшами сделал, завел, подтащил, сбросил, а ты бежишь. Рожу потную ветру подставляешь. Кама вокруг. Ничего впереди. Ничего позади. Тело постоянно ноет. А внутри тихо, хорошо.
Спартанец
На Пролетарке, в доме, где раньше был "Виват", а теперь пылится табличка "Аренда", много лет назад делали памятники. Их делали в подвале с дальнего торца от дороги. Как войдешь - слева парикмахерская. Дальше лестница - раз пролет, два пролет. Справа ремонт обуви. Влево тянется коридор. Три двери: маникюр, швейка и автошкола. За четвертой дверью, в которую упирается коридор, был цех по производству памятников из мраморной крошки. Подвал, влажность, теплынь. Цех выглядел так: сразу за порогом большая комната, где Алик стелы шлифует. Слева другая комната - заливочная, где опалубки цементным раствором с мраморной крошкой наполняют. Если шлифовочную насквозь пройти, попадешь в третью комнату - склад готовой продукции. Там памятники складывают штабелями: стелы к стелам, поребрики к поребрикам, тумбы к тумбам, а цветники к цветникам. А еще там выкладывают буквы - фамилию, имя, отчество, дату рождения и дату смерти усопшего. Буквы нужно выкладывать внутри опалубки для стелы, справа налево, в зеркальном отражении, чтобы, когда раствор их обнимет и затвердеет, стела вытряхнулась наружу с правильным правописанием. К примеру, хороним мы Макарова Ивана Харитоновича, а в опалубке выкладываем так: воракаМ чивонотираХ навИ. Только хвостики буковок нужно развернуть. С помощью клавиатуры этого не показать, но буква "к", например, в другую сторону будет повернута.
В цехе, кроме Алика, который был шлифовщиком, работали ещё двое - хозяин производства Игорь Алексеевич и Саня. Саня месил раствор, заливал опалубки, резал арматуру. Он был таким тридцатилетним шабашником, помыкавшимся там-сям и, наконец, приткнувшимся. Игорь Алексеевич выкладывал буковки. Он был бывшим военным, человеком строгим и вспыльчивым. Строгость вылилась в порядок. В цеху царила армейская дисциплина. Благодаря ей Саня пересмотрел свои привычки и решил пить исключительно по пятницам, минуя субботу, чтобы, упаси бог, в понедельник не явиться с перегаром. Алик, таджик по национальности, привычек особо не пересматривал, но нацваем закидывался тайком, потому что Игорь Алексеевич не одобрял "азиатских штучек". Не любил он и буковок, которые ему приходилось приклеивать к опалубкам. Тут, главным образом, виновата вспыльчивость. Ладно, если какой-нибудь Котов Артем Петрович умер, еще можно набраться терпения, какой хвостик куда повернуть. А если умер Яблукайтис Станислав Георгиевич? Или Заславская Изабелла Пантелеймоновна? Конечно, кто-то скажет, что такие экзотические люди встречаются редко, но всё-таки они встречаются изрядно, если вы работаете на мраморной крошке.
Производство Игорь Алексеевич открыл осенью и до лета промучился с буковками. Часто хвостики оказывались повернутыми не туда, и Алику с Саней приходилось замазывать раствором ненужные впадинки, а нужные выдалбливать зубилом. Все это влияло на товарный вид стелы. По поводу каждой своей неудачи Игорь Алексеевич страшно расстраивался и крыл всех подряд отборным матом. При чем, крыл он не за свою ошибку, а придирался по мелочам, а потом расходился. Всё вокруг переставало его устраивать. "Алик, ты как шлифуешь? Круги же! Портишь ведь, чурка ты с глазами! Ебанный в рот!" "Саня, и чё ты льешь? Арматура где? Это так у нас опалубки от раствора чистят, обезьяна ты, блядь, криворукая!" Несмотря на такое поведение, Игорь Алексеевич не был насквозь плохим человеком, потому что платил честно и исправно, а от вспышек своих быстро остывал. То есть, когда он кипел, Алик и Саня думали уволиться, а когда остывал - передумывали обратно. Промучившись с буковками осень, зиму и весну, летом Игорь Алексеевич приспособил к ним сына.
Сына звали Антоном, он закончил девятый класс и был довольно сообразительным четырнадцатилетним подростком, но затюканным. Как вы понимаете, затюкал его Игорь Алексеевич и затюкал с детства. Когда маленький Антон ел без хлеба, Игорь Алексеевич обязательно орал: "С хлебом ешь! Чё как баба!" Или вот ходили они в гости к дяде Коле на Железку. В гостях у дяди Коли папа выпивал и на обратном пути тренировал сына в духе спартанской школы - стегал Антона вичкой, чтобы он до дома бежал, а не шел, как барыня. Вообще, Игорь Алексеевич не чаял в сыне души и хотел вырастить из него настоящего мужчину. Он отдал его в секцию каратэ и посещал все тренировки, чтобы потом, убрав из гостиной стулья, в дружеском спарринге указать сыну на его ошибки. Отсюда же, то есть из желания вырастить настоящего мужчину, взялось обучение автомобильному делу. Игорь Алексеевич постоянно таскал Антона в гараж, чтобы он помогал чинить "Волгу" и вникал в подкапотную премудрость. Надо сказать, и бег, и каратэ, и ремонт автомобиля давались Антону плохо. Внутри себя он хотел ходить в театральный кружок и на шахматы, но даже заикнуться об этом боялся. То есть, не боялся, как боятся обычные люди, ясно говоря себя - вот я боюсь, а боялся как бы хтонически, в боязни этой пребывая с младых ногтей. Страх был нормой жизни Антона, а чтобы победить страх, нужно сначала сделать его ненормальным. Антон не мог сделать его ненормальным, потому что с чего бы крепостному крестьянину рассуждать, как Вольтер?
Поэтому, когда Игорь Алексеевич велел ему работать летом на производстве, Антон безропотно согласился. Он, конечно, тосковал по друзьям, походам на речку и ничегонеделанью, но тоска его не носила той пронзительности, что пронзает страх. Хотя она могла бы носить такую пронзительность, потому что Антон был влюблен в Олю, которая училась в 9 "а". Но Оля сказала, что будет заходить за ним после работы, и они будут гулять, и поэтому Антон не возникал. Естественно, занимаясь вынужденным делом, он занимался им хоть и старательно, но без внутреннего огонька. В тридцать лет сложно разжечь в себе огонек к вынужденному делу, а в четырнадцать и пытаться не стоит. Антон и не пытался. Он отбывал в цеху, как на каторге, грустно свесившись над буковками, которые, конечно, часто смотрели хвостиками не туда. Он пытался всё сделать правильно, но когда мыслями витаешь возле Камы, настроить глаз на зазеркалье не получается. Не сказать, чтобы хвостики Антоновых буковок смотрели не туда чаще, чем хвостики Игоря Алексеевича. Между ошибками сына и отца вполне можно было бы поставить знак равенства. Однако Игорь Алексеевич к этому знаку был не расположен. Антон же просто ждал Олю. Оля была голубоглазой и русоволосой, похожей на Аленушку с шоколадки. Антон иногда хотел назвать её Аленушкой, но не называл, потому что боялся, что она обидится.
Первую неделю сын работал под чутким руководством отца. Если измерить это время в подзатыльниках, тычках и матюках, то под чутким руководством отца сын проработал три подзатыльника, пять тычков и восемнадцать матюков. Не так много, чтобы это драматизировать, но довольно много, чтобы ждать Олю больше прежнего. То есть, работать еще хуже.
Через месяц разразилась буря. Был конец рабочего дня. Антон только доклеил буковки к последней - пятой опалубке, когда к нему подошел отец и пробежал глазами надписи. Неожиданно Игорь Алексеевич заорал: "В", блядь! "Г" не туда! "С" куда, Антоша? Ты че, сука, слепошарый совсем?!" Антон вжал голову в плечи. Эти опалубки, кровь из носу, нужно было залить с утра. Отец наступал. "Значит так! Вечеровать тут будешь, криворукий! Чтобы к утру всё исправил, понял?" А Антону нельзя было вечеровать. Он ждал Олю, чтобы поцеловать её второй раз, потому что первый получился каким-то не настоящим. Антон это отцу проблеял. А отец сказал - без проблем, работу закончи и иди куда хочешь. И ушел по делам. Вскоре в цех заглянула Оля. Антон ей всё объяснил и остался на работе. Алик и Саня, с которым он ладил и часто наблюдал, как они работают (когда отца не было рядом), немножко посидели с ним из сочувствия и тоже ушли.
В цеху стало непривычно тихо. В воздухе висела теплынь. Схватив мастерок, Антон отодрал неправильные буквы и залил в силиконовые формочки гипс, чтобы изготовить новые. Через пятнадцать минут гипс побелел и затвердел. Пока Антон с этим возился, он думал об Оле, и так он о ней думал, что у него в глазах защипало. А потом он стал думать, что не хочет тут работать, не хочет чинить машину, не хочет ходить на каратэ. Ему надо было выложить полное имя усопшего, которого звали Игорь, но вместо этого он выложил имя своего отца - Игорь Алексеевич Громов. Испугавшись собственной смелости, Антон смешал буковки, а потом разложил их опять. Полюбовался. Не знаю, о чем он в этот момент думал, зато знаю, что он делал дальше. Дальше он пошел в заливочную и проверил цемент, щебень и мраморную крошку. Зачем-то приподнял шлифовальный аппарат. Вернулся на склад. Выбрал опалубку - парус с березкой. Взял буковки. Выложил имя отца, дату его рождения и дату смерти (послезавтрашнее число). Приклеил. Унес в заливочную. Сыпанул в корыто цемента. Набросал лопатой щебня и крошки. Плеснул воды. Замешал. Залил наполовину. Утопил арматуру. Долил до краев. Сел. А потом встал и спокойно так, деловито, переделал неправильные надписи.
На следующий день отец снова говорил Антону что-то неприятное, но тот уже голову не вжимал, смотрел открыто, а внутри себя улыбался. Прошло двое суток. Алик и Саня вытряхнули стелу с Антоновыми письменами и унесли на шлифовку. На шлифовке надпись и всплыла. Алик позвал Антона. "Это как понимать, брат?" "Это я папе сюрприз приготовил. Помоги мне её к стенке поставить, у входа. Я хочу еще золотой краской буквы прописать". Алик цокнул языком и помог. Антон прописал. Саня наблюдал за этими художествами с открытым ртом. "Антоха, батя тебя этой же стелой и отпиздит. Давай её спрячем, пока не поздно?" Антон и сам уже забоялся своей смелости и почти согласился, но немного не успел. В цех зашел Игорь Алексеевич. Посмотрев на сына и мужиков, он проследил их взгляды и обмер. Потом приблизился. Присел на корточки. Поводил пальцами по буковкам. Булькнул горлом. С натугой, будто зная ответ, спросил: "Кто?" Алик и Саня отвели глаза. Антон ответил: "Я". И добавил всё то, чего он не хочет делать. И еще немного. Про шахматы и театральный кружок. И про Олю-Аленушку. Антон разошелся. Такое бывает. Страх - это ведь как большой шкаф, из которого, если его однажды открыть, что только не вывалится. У Антона всё и вывалилось. Со слезами, с соплями, через пень колоду, взахлеб. Когда он закончил, Алик и Саня уже благоразумно ушли на склад. Они думали вмешаться, только если отец совсем уж начнет убивать сына. А отец не начал. Он только лицо закрыл и встал так возле стелы. А Антон схватил кувалду и расколотил памятник в мелкую крошку.